Сказка из Ленинградской коммуналки - Ася Логинова

– И ослу это было изначально понятно, разве нет? – вопросительно вскинула брови я, обходя чёрную кошку, вылезшую прямиком из какой-то кофейни. – Ах, точно, ты же медведь, там мыслительные процессы хуже проходят.

– Яге уже сообщили, все наши наготове, ищут его везде и всюду, – продолжил говорить Крылов, сделав вид, что не заметил мой выпад в его сторону. – Ты мне скажи как умный человек, как он мог сам сбежать?

– Я не знаю, на его месте не была, – хмыкнула я, на что Антон возмущённо цокнул и резким движением впечатал меня в стену ярко-оранжевого здания. Крылов схватил меня за запястья, уменьшив мои возможности к сопротивлению.

– Значит, скоро будешь, – огрызнулся мужчина, пытливо вглядываясь в черты моего лица. – Хайдену помогал кто-то со стороны. И этот «кто-то» смог обойти сильнейшие защитные заклинания. Много ли ты знаешь таких ведьм, которые смогли бы с таким справиться?

– Я польщена, что ты так высоко ценишь мои навыки, – ответила и улыбнулась я, хотя больше это было похоже на оскал, – но я и ума не приложу, кто это мог быть.

– А ты лучше ум приложи, а то мы начнём закрывать каждого из вашего треклятого Союза, – сказал Антон и облизнул свои сухие губы. – Ты будешь первой. Не переживай, съем я тебя медленно и болезненно.

– Подавишься, – усмехнулась я на животные повадки Крылова. Надо же, столько лет среди людей живёт, а человеком быть так и не научился. – Я отвечаю за каждого из своих существ головой. Сможешь ли ты так же поручиться за своих, вот в чём вопрос. Например, за Машу, у которой на работе в свободном доступе лежали книги по магии.

– Что ты несёшь? – возмутился Крылов, плотнее прижав меня к стене.

– Девушка, у вас всё хорошо? – спросил внезапно подошедший полицейский из патрульно-постовой службы.

– Машенька, прости меня, хотя бы ради нашего сына! – начал нести несусветную чушь Антон и поцеловал мои руки, которые крепко сжимал в своих.

– Ты негодяй, Саша! Ты всё время проводишь только со своей Ленкой и повинуешься каждому её слову! – ответила я таким голосом, будто бы готова заплакать прямо сейчас. Я высвободила руки из хватки Крылова и влепила ему правой рукой громкую пощёчину. – Не возвращайся никогда в мою жизнь.

– Машенька, – обратился парень ко мне, но я уже уходила прочь вдоль Малой Садовой улицы. Надо же, сколько Антона знаю – он вообще не меняется. Каким был – таким и остался. Светлые всегда любили злоупотреблять своими полномочиями и прикрываться благими намерениями или же своей неприкасаемостью. Коронавирус, доллар по сто рублей, глобальное потепление – это всё их рук дело, я вам гарантирую.

– Маша, подождите! – крикнул кто-то позади меня. Обернувшись, я заметила бегущего за мной лейтенанта с шуршащим пакетиком и остановилась. – Вот, это вам.

– Спасибо, – недоумённо сказала я, принимая пакет, полный свежих пышек.

– Только вы, пожалуйста, не расстраиваетесь из-за вашего мужа. Всё будет хорошо, – ответил полицейский, смущённо почесав короткостриженый затылок. – И не плачьте никогда, вам слёзы не к лицу.

– Как скажете, лейтенант, – проговорила я и приставила правую руку к голове.

– Сёма меня зовут. Сёма Радионов, – сказал парень и повторил моё действие.

– Красивая фамилия. Я Маша, – ответила я и, улыбнувшись, пожала лейтенанту руку. Он хотел сказать что-то ещё, но его напарник через рацию передал о начинающейся потасовке подростков. Семён приложил руку к голове в знак прощания и убежал. Даже неудобно мне стало как-то. Человек так отнёсся ко мне хорошо, пожалел, а по итогу я ему во всём соврала. Надо будет его как-нибудь отблагодарить.

                                     * * *

Я сомневаюсь в том, что когда-нибудь полюблю человека сильнее, чем Феликса. В нём, может, и не заключалась вся моя жизнь, но абсолютно точно только он придавал смысл моему никчёмному бытию. Жить пять сотен лет и не любить – невозможно. Жить пять сотен лет и видеть, как всё то, что ты любишь, разрушается – невыносимо.

Например, как разрушалась моя сестра Емеля. Она в какой-то степени тоже обладает и душой, и сердцем. Разумом только вот обделили, а остальное, вероятно, просто сокрыто от глаз окружающих. Я не могу сказать, что она всегда была такой: закрытой, холодной и изнеможённой. Характер у неё, конечно, скверный был, начиная с тысяча шестьсот первого года. Как только родилась, так давай и плакать каждую ночь, потом канючить часами, стала старше – возмущалась ежедневно, а с каждым годом всё это ещё больше усиливалось. Общаться с ней можно было, и играть было весело, и вечера совместные проводить. У Емельяны на уме всегда было одно веселье: пиры, балы, приёмы, путешествия, поиски приключений. Самые большие приключения начались у неё ближе к революции. Человека, который верил бы в партию больше и глубже, чем Емеля, я не видела. Пока я пыталась понять, как жить дальше, моя сестра во всю кричала «Земля – крестьянам» и «Фабрики – рабочим». Внутри меня была всеобъемлющая пустота, а у неё – запал и желание жить.

Следующие двадцать лет я пыталась привыкнуть к миру вокруг, стала работать редактором в журнале и искала новый смысл жизни в своём мрачном Ленинграде. Младшая Сазонова занималась партийной деятельностью, выступала на собраниях и жила на широкую ногу в жгучей Москве. Мы иногда списывались, она заворожённо рассказывала мне о том, что совсем скоро мир будет абсолютно другим и всё станет коммунистическим, а я говорила, мол, это небылицы.

Как бы наши судьбы ни расходились, какими дорогами бы мы ни ходили, свела нас вместе война. Мы обе пошли работать медсёстрами. Война сломала внутри каждого из нас что-то важное. Не было здесь такого человека, который не понёс бы потерь. Но нужно было бороться, стоять грудью за то, что тебе по-настоящему дорого. За дом, родину и свой народ. В тяжёлое военное время каждому особенно было необходимо жить ради чего-то.

Мы с Емелей оказались в Севастополе, работали в местном госпитале. Одним солнечным днём в апреле сорок второго года в умелые руки моей сестрицы попал лётчик – Даня Зимовин. Ранение у него было несерьёзное, но вот стрелы любви его ранили смертельно. Влюбился он в мою Емельку с первого взгляда. Парень шустрый оказался, не то что сейчас некоторые, сразу же начал ухаживать, сахар ей приносил, акации белые дарил. Сазонова стала чаще улыбаться, щёки её налились румянцем, речи были весёлыми. Я впервые видела Емелю по-настоящему влюблённой. Тогда я очень хотела быть на неё похожей, но не могла позволить себе такой роскоши, война ведь кругом. Мне оставалось лишь радоваться тому, что чьим-то глазам суждено сиять.

Зимовин меня более чем устраивал как кандидатура в мужья Емели: он был молод, красив, высокого роста и в погонах. У Дани в сердце жили какая-то бесконечная доброта и сострадание к людям. Он всегда помогал сослуживцам, отдавал еду Емеле, заботился о матери и трёх братьях, которые жили здесь же, в Севастополе.

В конце июня Данька сделал Емельке предложение. Она радовалась, бегала, прыгала, танцевала – всех больных мне напугала. Сазонова каким-то образом за день нашла белоснежное платьице, свила себе венок из цветов да вместо кружевной ткани прикрепила к нему бинты. В шесть часов вечера была назначена свадьба. А в пять он разбился на самолёте во время вражеского обстрела. Сам Даня на свадьбу не пришёл – его привезли. Мёртвого.

Емеля не плакала. Она рыдала несколько суток, заперлась в его комнате и никого не пускала, потому что считала, что мы все ей врём, а он на самом деле жив. Она не билась в истерики. Емеля кричала от боли, будто бы клинком пронзившей ей